***

Те годы – теперь я это понимаю, нет – даже не понимаю – ощущаю, были самыми счастливыми для меня. А на самом деле – единственно счастливыми. Я ушёл тогда с ней. И с ней жил. С таинственной, с загадочной, с вольной, но всё же успевшей стать не просто любимой – единственной. Впрочем, не удивительно – она, в самом деле, была единственной. Она стала для меня в какой-то мере и матерью, и сестрой, и подругой, и Любимой со временем. Больше никого не было. А больше никто и не был нужен!
Мы жили в небольшом, окрашенным в небесно голубой цвет европейского стиля особняке недалеко от Шанхая, но достаточно, чтобы не ощущалось его давление, его людской поток, его вонь – лишь красивая чистая природа. Буквально в паре сотен метров от крыльца протекал звонкий и свежий ручей – просто чудо, что освоившие, кажется, каждый клочок земли в этом районе Китая крестьяне не запрудили его. Вероятно, ручей тоже был частным владением, и это было просто запрещено. Я любил гулять рядом с ним, вслушиваться в его журчание, а ещё – рисовать. Тогда я умел и любил это, потом позабыл, как казалось, навсегда, вплоть до самого недавнего времени. Но тогда – тога я часто садился с мольбертом, или просто листом бумаги и понемногу, штрих за штрихом, пытался запечатлеть своё счастье. Не сумел…
Слуг в доме не было, но не из-за того, что их не на что было нанимать - она не знала недостатка в деньгах – я понял это быстро, хотя и не работала. Просто они стали бы лишними, обременительными. Тем более, что она порой пропадала, оставив лишь краткую записку-предупреждение на несколько дней – благо я был достаточно самостоятельным. А иногда и не оставляла её вовсе. Куда она ходила, я не знал – это тоже была тайна. Она вся была – Тайна. Всегда.
Она отдала меня в школу – школу для детей европейцев. Я был там белой вороной сразу в двух смыслах, но, тем не менее, не чувствовал себя плохо. Я быстро пресёк попытки задирать себя и надо мной смеяться – и тогда же почувствовал и ощутил свой дар как силу. Это было просто. Самым задиристым был мальчик по имени Жюль – француз, кажется. Он был что-то вроде переростка – явно велик для своих лет, я же был одним из самых маленьких в классе. Моё происхождение из жёлтой расы было мало заметно в облике – альбинизм во многом уравнивает, но вот рост определённо был тогда невелик по сравнению с европейцами. Да и не только рост – я был и остался достаточно тощим, хотя, пусть многие и обманываются, это не признак слабости. У меня нет внешних признаков силы, но жилистость, выносливость – я определил самого себя в тип людей, похожих на травы-сорняки: невысокие, невзрачные, от них никогда не повеет ощутимо мощью, но вот выкорчевать их почти невозможно, невозможно вывести, до последнего корня выдрать из земли – живут. Конечно, всё это я решу про себя потом. А тогда… В первый раз задира праздновал победу, но два дня тихого и упорного наблюдения – и я знал всё: все его тайны, все секреты, всё, что он хотел от кого-либо – от учителей, приятелей, родителей – всё стало для меня как на ладони.
На третий день, сидя на уроке, я глядел точно на него и слышал так же чётко, как если бы он сказал мне это вслух, что он собирается подстеречь меня у выхода из нашего крыла здания в общий коридор. В реальности вышло иначе. Я вышел из-за угла первым и похлопал его по спине – нужно было видеть, как он подскочил от неожиданности. А потом, пока он не полностью пришёл в себя, я тихо и точно рассказал ему о том, что я знаю, где он прячет мелочь, которую отбирает на выходе из столовой у самых робких из малышей, знаю что он уже пробовал курить, знаю как он называл за глаза среди своих прихвостней директора, знаю, что он уже два годы лжёт о своих оценках собственной бабушке, чтобы получать от неё щедрые подарки на рождество…Его лицо вытягивалось, его глаза лезли из орбит, я слышал его страх и начинал давить сильнее на то, что его больше всего пугало – этот способ на долгие годы станет для меня надежным средством… Больше он не подходил ко мне никогда. Пара похожих историй произошла и с некоторыми другими – с тем же исходом. С этого момента я стал неприкосновенным… и неприкасаемым. Меня не трогали, меня не задевали, меня не замечали. За своей партой я сидел один. Друзей не было, не было даже тех, с кем можно было бы просто перекинуться парой фраз. Они боялись меня – я это знал, про меня ходили безумные рассказы с самым излюбленным сюжетом о том, что я – вампир. Они боялись меня, а я… не то, чтобы презирал их, но всё же не мог поставить с собой на одну доску.
Люди вообще были мне не слишком интересны. Великая тайна в отношениях это чувства и мысли другого – их пытаются угадать, вычислить, посочувствовать. Для меня всё было очевидно – и неприглядно. Я очень рано узнал о многих грязных вещах, о которых, пожалуй, не стоило бы знать ребёнку. Я очень рано убедился, что все люди лгут – кто в мелочах, а кто и в очень серьёзных материях. Я очень рано разуверился во многом и во многом усомнился. Наверное, именно поэтому гуманитарные дисциплины были для меня не слишком интересны. Учитель зачитывал нам отрывок стихотворения, как пример описания самых высоких чувств, самой благородной патетики, как образец, которому мы должны соответствовать, а я знал, что сам он не верит ни единому слову… Куда больше мне нравились науки о мире, о природе, математика, логика с их ледяной неизменной правильностью, точностью и истинностью. Мне нравились задачи, разные способы и пути их решения. Самым же нелюбимым предметом была физкультура – не потому, что я был неспортивным, нет – просто в раздевалке, когда нам приходилось менять одежду на спортивную форму, даже страх не сдерживал моих соучеников от шуток и подколов.
И всё же мне невероятно повезло, что это произошло именно на физкультуре – иначе мне не удалось бы сбежать, не вышло бы скрыться и шок первого удара вполне мог всё же свести меня с ума, как я того и боялся… Впрочем, я становлюсь сумбурен, дело было такая бежал по кругу на нашем стадиончике при школе – кажется, третий круг. Я не устал, но вдруг на меня разом навалилась чудовищная тяжесть – я смог сделать ещё всего несколько шагов, а потом… Потом в глаза будто ударил яркий сноп света – они заслезились, я перестал видеть что происходит вокруг, в голове, прямо внутри черепа словно задул ветер – как тогда в первый раз, когда я получил свою силу. Вдруг всё окончилось, я приподнялся с земли, куда я упал, сам и не заметив как.  А потом я услышал… Это было похоже на… прилив, на гул, на огромный хор, который, однако, плевать хотел на указания дирижёра. Сперва я даже не мог понять ни единого слова – они смешивались, образовывали какие-то невиданные сочетания и созвучия, они ускользали – не говоря уже о смысле целых фраз. Они кричали, шептали, вопрошали… Я обхватил голову руками, я затыкал уши и… ничего не менялось! Голоса не только не умолкали – даже не меняли громкости и тембра – они звучали прямо в моей голове. Так я познакомился с тем, что станет моим проклятием на всю оставшуюся жизнь до сих пор. Это станет привычным со временем, но тогда – тогда я бил самого себя по голове – лишь бы оно кончилось, лишь бы прошло, но даже боль не заглушала голосов. Я сошёл с ума! Я СОШЁЛ С УМА! Так я решил тогда. Я был не просто испуган – я был в таком ужасе, какого не знал никогда. И я побежал. Ни тогда, ни сейчас я не могу сказать, куда я побежал, от чего, чего хотел достичь – я бежал от самого себя. К этому моменту ко мне уже стали приближаться другие школьники и учитель, заметившие, что со мной что-то не так, но дойти до меня они не успели, а догнать – не смогли. Так быстро и отчаянно я не бегал, вероятно, никогда до и никогда после. Глаза всё ещё немного слезились, но даже если бы и нет – я не знал куда бегу. Меня ка течением выносило с улицы на улицу – шум гнался за мной по пятам, волна, меняясь и переливаясь, делаясь то чуть тише, то чуть громче настигала меня за каждым поворотом. Я бежал. Не знаю что было бы, если бы я не нашёл ту стройплощадку. Наверное, я бы всё же сошёл с ума. Но шум не только гнал, но и вёл в какой-то мере – я бежал от него и понемногу оказывался там ,где было тише, там, где не было людей.
Я добежал до центра стройплощадки, миновав, к слову, сидящего на цепи здоровенного сторожевого пса – видимо я выглядел столь безумно, что даже он не решился меня тронуть. На середине вдруг… последние шёпоты смолкли. Я встал. Я стоял минут или две, а потом попытался сделать шаг, потом – ещё. На пятом в голове вновь возник голос – я отшатнулся как от огня, я опять едва не побежал – они снова были здесь – тут, там, вокруг, во мне. Чудом я вернулся в прежнюю точку, сел на землю, а потом заметил в метре слева большую толстую металлическую трубу и залез в неё – не знаю зачем. Залез и… даже не заплакал, нет – было страшно и плакать. Я держал свою голову обеими руками, как переполненный сосуд, боясь, что его содержимое выльется невозвратно. Руки устали, болели, но я держал и только повторял: “Я вылечусь. Я вылечусь! Я ВЫЛЕЧУСЬ!”, но где то в глубине души уже не очень верил в это. Вдруг я снова услыхал голос – я понял его - он говорил что-то о ценных материалах, о том, что у него совсем нет денег, о том что это не постыдно… Потом раздался резкий и злой лай и рычание собаки – голос запаниковал, а затем быстро стал затихать и умолк совсем.
Я понял, я вдруг уловил эту связь – между тем, что со мной творилось, и своей силой, своим талантом. Я понял, что это мысли – мысли людей, которые стали звучать все и сразу, помимо моего желания и воли. Почему? Я не знал. Но вдруг догадался, вдруг мне открылось это. Я отпустил голову, я больше не боялся в каждую секунду сойти с ума, но один страх сменился другим. Я решил, что это – навсегда, что это нельзя вылечить. К сожалению, я оказался прав…
А ещё я боялся выходить, боялся опять окунуться в эту стихию. Я раз за разом хотел это сделать – не мог – не хватало мужества. Я не знал и что делать потом, не знал, как заставить себя пересилить себя, голова была пуста и безмысленна – и это было хорошо, это было приятно – никаких голосов – даже своего. Я сидел и смотрел перед собой, смотрел на собственные руки и пальцы – долго, часы. А потом пришла Она. Никогда я так и не смог понять, как она меня нашла, а сама она не сказала – она никогда не говорила, если не хотела. Она появилась тихо, она осталась непроницаемой, осталась тайной, она не звучала злыми болезненными шёпотами в моей голове, она протянула мне руку:
- Я знаю…
- Что со мной? Моя сила?
- Я знаю… Да. Она стала больше, чем раньше, чем когда либо.
- Ты… Ты можешь это исправить, убрать?
- Нет, здесь я бессильна. Но я помогу тебе сжиться с ней. Идём.
И я пошёл.

***

Моя жизнь с тех пор проходила (проходит и сейчас) под знаком постоянной внутренней борьбы, постоянного напряжения. Тогда, в первые недели оно было чудовищным – примерно 10-й день был столь же тяжёл, как и первый, хотя и по-другому – я был вымотан, не телесно, конечно, – ментально. Собственные мысли падали как тяжёлые капли, я не мог по-настоящему хорошо выспаться, виски гудели… Огромной удачей было то, что наш дом находился далеко на отшибе, в стороне от людских масс, но всё равно даже там голоса изредка появлялись. Я был больным, но в то же время я им не был – я не лежал в кровати, не принимал лекарств, а главное – не надеялся на выздоровление. Я привыкал, я, сжав зубы, стремился перетерпеть. И без неё я точно не справился бы. Все эти дни она была рядом со мной, она была ласкова, но куда больше её слов и жестов говорило печальное и как-бы по-особенному глубокое выражение её взгляда. Волшебница… Что же ты сотворила со мной?
В школе было объявлено, что со мной произошёл нервный срыв, что мой невроз связан с моим гормональным статусом и вряд ли будет теперь когда-либо преодолён полностью. Три месяца я якобы находился на лечении и мог не посещать её, хотя это и не освобождало меня от необходимости учиться дома. Три месяца – примерно 90 дней – именно столько было у меня, чтобы научиться жить заново. Она была рядом. Сперва вместе с ней мы вышли из дома – не сразу, постепенно с каждым днём отдаляясь от него на чуть большую дистанцию. Я боялся идти без неё. Это был в чём-то глупый страх – она всё равно никак не могла бы помешать голосам появиться, окажись в некоторой близости от меня какой-нибудь человек, или группа людей. Но само её присутствие было благотворным в другом – с ней, с её лицом у меня оставался ориентир, якорь, маяк в засасывающем омуте, в воронке безумия. Мы гуляли по зелёным лужайкам, а она рассказывала мне истории – разные: то про храбрых рыцарей, сражающихся за благосклонность прекрасной дамы – такой прекрасной, что ей было по силам любого заставить себя полюбить, то о скульпторах и художниках, таких талантливых, что им мало было изобразить человека как человека – им хотелось своим искусством поднять его до божественных вершин, то об огромных галеонах и чудесах Нового Света, какими их увидели первые поселенцы… Я слушал, открыв рот. Я забывал на мгновения, а иногда и на больший срок о том страшном, с чем столкнулся я сам, а она говорила и шла со мной под руку – грациозная и немного неземная.
Самым большим испытанием стал мой первый со дня, когда всё началось, поход в город. И это испытание я провалил, или, как  минимум, почти провалил. Когда мы въехали в пределы Шанхая, ещё даже на подъезде к нему – оно нахлынуло, окутало шумом, заглушило самого себя, заставило внутренний голос забиться внутри в самый дальний и тёмный угол. Я … почувствовал тогда как никогда отчётливо свою ничтожность, свою малость в мире. Сотни, тысячи, возможно, голосов – и я один. Нет! Как же. Не один! И всю оставшуюся недолгую нашу поездку я смотрел только на неё, я абстрагировался от голосов, абстрагировался от разума – только смотрел, только слушал, впитывал, когда она начала ласково говорить подбадривающие и утешающие слова. С того дня я когда угодно могу воспроизвести, восстановить в мыслях её лицо (благо оно не меняется) – всё, вплоть до самых мелких деталей.
Но проблема осталась. Когда мы, спустя каких-то жалких полчаса опять покидали Шанхай, я дрожал. Я боялся новой попытки как огня. Я сказал ей, что не хочу… не хочу! Что я буду жить здесь, с ней, вдвоём – и никто не будет мне нужен! Глупая детская мысль, которая сейчас, спустя годы, опять всё больше и больше кажется, мне единственно возможным выходом… Она не отказала тогда прямо – просто промолчала, но это молчание явственно читалось как отказ. Мы ездили туда снова и снова. Я привык не замечать ничего – кроме её лица и слов. Мир как-бы умирал для меня на полчаса, сужался в один единственный образ. Я мог так же и гулять в одиночку по окрестностям особняка – достаточно близко, чтобы можно было сразу же бегом преодолеть расстояние до выкрашенной белой краской двери. Я больше не был больным – был другим. Я начал тренироваться – странными, сложными тренировками. Она приглашала каких-нибудь людей, вроде уборщиц, портных, шьющих на заказ, юристов-консультантов, стала приглашать на собеседования кандидатов на должности в прислуге, как если бы и в самом деле хотела их нанять. Она общалась с ними на первом этаже, а я сидел на втором. В начале разговора она давала знак – указывала на нужную персону скрещенными пальцами правой руки – его мысли я должен был вычленить из общего гомона, прочесть, стараясь не замечать прочего, сконцентрироваться на нём одном. Это было… странно – не похоже на обычные органы чувств, как если бы человек прислушивался или присматривался. Здесь, напротив волевым усилием нужно было как-бы запретить себе слышать, сделать один голос отчётливее всех прочих. Это никогда не получалось до конца, особенно если людей становилось много, но всё же медленно я научился улавливать в том потоке, который несёт моё сознание те части, которые мне нужны по крайней мере до уровня основного смысла. Она радовалась моим успехам, хвалила, но чувствовалось, что  этого мало, что самое важное ещё только предстоит. Я готовился, но никак не мог подготовить себя к главному – к первому самостоятельному выходу в свет.
Боялся я страшно, но спасительное решение я в итоге предложил сам. Мне нужно было, чтобы она оставалась со мной, чтобы её образ мог осветить для меня всё путеводным светом. Сперва я думал взять с собой, скажем, носовой платок, или что-нибудь в этом же роде, но скоро понял, что этого будет мало. А затем – затем я догадался, вспомнил про замечательный аудио проигрыватель – она подарила мне его, когда я праздновал свой последний день рождения. Мои дни рождения – это была достаточно интересная вещь, к слову. Точного дня в действительности я не знал – только месяц должен был быть январь. В документах для простоты было указано 1-е января, но кто захочет отмечать День рождения одновременно с Новым Годом? Чем больше праздников, тем лучше! Больше того, я получил уникальную, удивительную возможность – я сам выбирал тот день января, в который хотел праздновать, а порой мне удавалось выпросить и несколько… Аудио проигрыватель был отличным подарком – одно время я ходил с ним почти постоянно. Затем понемногу он приелся, но теперь – теперь он стал моим спасителем, не просто подарком, не просто вещью – маленьким, переносным чудом. Она записала на кассету свой голос! Несколько простых ласковых фраз, которых, однако, хватало, чтобы в критические моменты согреть душу и привнести ясность в разум… С ними, с её поддержкой и любовью в нагрудном кармане куртки я вышел в город – один. И я не испугался Шанхая со всей его неисчислимой людской массой…
Уже потом – в школе некоторые учителя выражали недовольство по поводу того, что я ну никак не могу слушать того, что они говорят (и это было правдой, но я отлично слышал, что они думают!) во время урока – к счастью, СС удалось справиться с этим, сославшись на всё ту же болезнь. Хуже было то, что некоторые из уже давно опасавшихся и не имевших надо мной власти школьных забияк почувствовали, что теперь у меня появилось уязвимое место. Жюль и ещё один его дружок (кажется, Антуан) решили стащить у меня мою драгоценность – сорвать наушники с головы и убежать. Я знал об этом – я их слышал, читал в их тупых головах, как на плакате. Я мог бы избежать с ними встречи, но… Я не помнил, когда бы меня последний раз обуяла бы такая одновременно ледяная и жгучая ярость. Я дождался этого момента, дождался той секунды, когда рука Жюля схватилась за моё сокровище, когда он стянул его с моей головы, чтобы уже ничего нельзя было отрицать, а потом… Это было так же, как тогда в раннем детстве в доме у Старика, когда я повалил По, только ещё злее. Он был выше меня и как минимум вдвое толще этот Жюль, но он не ждал удара, а потом всё делала моя злость – я бил его, царапал ему лицо, я вышиб ему ногой зуб.  Потом было несложно изобразить будто это был припадок, вызванный страхом – учителя были предупреждены, были предупреждены и ученики – меня не наказали. Жюль потом долго лежал в больнице, а я впервые в жизни узнал то тяжёлое, но сильное удовлетворение, которое приносит метко вплеснувшаяся ненависть.
И всё же это время не было для меня временем ненависти – ещё нет – совсем наоборот. Я взрослел, я не слишком тогда, признаться, задумывался о будущем, но одно я знал точно, отчётливо, наверняка – ни секунды не сомневался я в том, что моя прирученная теперь сила принесёт мне счастье и успех.  А ещё я знал, что больше всего на свете, больше любого успеха самого по себе мне хочется разделить его с ней. Я рассказывал ей об анатомии человека (меня интересовал этот предмет и я имел там успехи), о том как можно получить электричество, повертев ручку в специальной машине, о том, что за миллионы лет до нас жили совершенно другие и удивительные существа, которые сейчас сохранились только в виде окаменелостей. Она слушала и редко когда говорила – чаще просто улыбалась: загадочно, но, как мне казалось, всегда с любовью и добром. Я рисовал, в том числе и её – простенькая на самом деле техника, повторяющиеся сюжеты, но сколько было света в тех картинах!
Это случилось, когда я праздновал очередной свой день рождения – 16-й, который в том году я назначил на 7 января. Гостей не было, но были подарки, был торт, а ещё было два кресла-качалки на балконе и маленький столик с горячим чаем, крекерами и малиновым вареньем с мятой. И был разговор:
- … А ещё я хотел бы побывать в Европе: в Риме, в Берлине, в Лондоне. А ведь ты там уже была? Ты ведь точно очень много где путешествовала, так?
- Да. Я редко подолгу задерживалась на одном месте в своей жизни, я многое повидала на Земном шаре, мне, наверное, так предписано судьбой катиться и катиться, нигде не обретая корней и дома. Никогда, – она вздохнула.
- Мама, почему ты загрустила? И почему никогда – вот он – наш дом, мы в нём живём: я и ты.
Она вздрогнула, словно её вдруг укололи:
- Что ты сказал!?
- Что здесь наш дом… - я смутился. Благодушная и мирная обстановка вокруг вдруг разом стала казаться как-бы наспех приклеенной, натянутой на что-то совсем другое – странное. Страшное. Я впервые увидел у неё такое лицо – изломанную кривую улыбку-ухмылку, в больших глазах отражался лунный свет, а ещё вновь – не знаю почему, загорелся тот внутренний красный огонь, лёгкий порыв ветра заставил взвихриться несколько прядей её волос…
- Нет… Как ты меня назвал сейчас?
И тут только я понял. Я действительно, действительно не заметил этого! Много лет я думал об этом, мечтал об этом, но в действительности это произошло само собой. Я назвал её матерью. Не мог не назвать, потому что в тот вечер почувствовал, понял, что давно уже думаю о ней так, в таких категориях, потому что был уверен, что это действительно стало так для нас двоих.   
Я хотел ответить ей, хотел сказать, что назвал её матерью, но глядя на ту, что сидела рядом со мной, страшную, купающуюся в ночной тьме и бывшую ей сродни, я промолчал. Я промолчал, но она не забыла. Никогда больше за те оставшиеся дни я не назвал её мамой. Никогда больше за те оставшиеся дни она не вспоминала об этом случае сама. Даже и в той проклятой записке ничего об этом не было. Но я знаю – именно тот вечере вдруг сломал всё, что я считал самой основой своей жизни, именно тот вечер оставил меня одного. Почему? О, сколько раз я задавал себе тот вопрос! Потому ли, что я сказал? Или потому, что сказать не решился?
К тому времени она стала не так уж часто уходить без предупреждения, но всё же я совершенно не испытал страха в тот день, когда обнаружил себя одного в пустом особняке. Я даже не прочитал тогда той записки. Она пролежала весь день на столе, на нашем обеденном столе, за который мы так часто садились вместе. Только на следующий день вечером, всё ещё не беспокоясь – просто от любопытства – она и записки то не часто писала, исчезая, прочёл её:
Дорогой Мао,
Прежде всего, я хочу тебя поблагодарить – ты был со мной не один год – не так много для меня, но для тебя это был большой срок, и это были хорошие годы. И всё же как и что угодно другое они подошли к концу. Я увидела и убедилась в том, что ты никогда не сможешь исполнить моего желания. Я не имею к тебе претензий и не таю злобы, а потому я освобождаю тебя от данного мне гиасса и оставляю тебя с твоей силой. Надеюсь, она сможет дать тебе то, что ты хочешь, исполнить то, о чём мечтаешь, вручить в твои руки ключи от счастья.
Я же должна идти дальше. Искать меня бессмысленно, как бессмысленно пытаться поймать облака, или остановить смену сезонов. Я буду помнить о тебе, Мао –я помню обо всех. Тебе же будет лучше всего меня забыть.

Особняк и всё, что в нём – твои.

Живи!

И прощай навсегда.

СС

***

В тот день я попросту сбежал из цирка – иначе было нельзя: несколько наиболее экзальтированных дам отказывались уходить и после конца спектакля, требуя, чтобы я их выслушал. Я был в странном состоянии тогда – смеси триумфа, страха, волнения, я едва спал в ту ночь: думал о том, что говорил и что сделал, а ещё думал о Ней. А на следующий день сразу по возвращению, я был вызван к Лян Чженю – именно вызван, почти-что притащен под руки. Тот был печален и обозлён одновременно – мысль, одна мысль с разными ответвлениями и дополнениями звучала в его уме – она так удивила меня, что я даже не сдержался и произнёс вслух:
- Вы собираетесь меня уволить!? Но почему? Я – ваш лучший артист, лучший номер! Вы же видели вчерашний фурор!
- Видел. А ты видел, что было тут у меня после!!? Видел, как ко мне вломился человек с пистолетом!!?
- С пистолетом?
- Да! Видишь ли, тот господин, которого ты вчера выставил идиотом и обманщиком перед всем залом, - это брат самого Большого Билла!
- Кого?
- Ты с Луны что ли свалился, или хочешь и из меня сделать дурака? Это – один из главных здешних воротил, который держит чуть не треть акций нашего торгового порта, а ещё – чуть не ту же треть мафии. Он даже с триадами достиг… паритета. И вот один из его головорезов вламывается ко мне и сообщает, что Большому Биллу обидно за Младшего. Что он не желает, чтобы его брата унижали, потому, что это значит унизить и его, а этого он никому и никогда не позволит. Мне прострелили стол, можешь ты это понять, белёсая твоя башка!? И… в общем мне пришлось при нём написать бумагу по которой наш контракт расторгается – вот тебе отступные – бери их и катись, с тобой и так одно разочарование.
- Постойте! Во-первых, здесь явно мало. А во-вторых,… вы же обещали, вы обещали, что мы скоро поедем на гастроли, что мы покинем Шанхай – чего вам их бояться? Я мечтаю о том (я чуть не сказал, что мечтаю встретить Её)… мечтаю повидать мир, и…
- А мне плевать о чём ты там мечтаешь, документа с каким-либо обещаниями я не подписывал – не такой дурак, а деньги… Это с тебя за моральный ущерб – мой и зрителей, которых ты вчера напугал. А теперь иди.
- Нет! Это неправильно. Несправедливо!
- Несправедливо? Ребята, вот что, покажите ка ему, где здесь выход, а?
- Но как же! Вы же руку мою на камеру пожимали!
- И что? Сентиментальный белёсый придурок!
И меня выкинули из его вагончика – с силой, лицом в землю – с удовольствием, они давно этого хотели. Со здоровой ссадиной, грязный, как я потом обнаружил и без тех денег, которые мне оставил Лян Чжень – кто-то из акробатов ловко обчистил мой карман, пока они раскачивали меня за руки и ноги, прежде чем вышвырнуть как мусорный куль… Я шёл и ненавидел… Ненавидел всех! Их, Лян Чженя, Большого Билла с его братцем, зрителей, себя, такого дурака, который во всё это вляпался, всех людей, которых видел… Я ненавидел!  Я читал их мысли – всех этих прохожих: банальности, лицемерие, зависть, жадность – всю гамму пороков и я хотел, чтобы все они получили мой дар, мой талант, а потом набросились друг на друга и вцепились в глотки, поняв что в действительности думают друг о друге. Я ненавидел! И ненависть эта была такой сильной и жгучей, что в какой-то момент во мне что-то будто щёлкнуло, или треснуло, как ветка, которую долго сгибают обеими руками. Я понял, что даже Её… даже Она… Я окончательно, как мне тогда показалось, осознал своё одиночество в этом мире. Мне вообще показалось тогда, что я открыл действительный и настоящий закон мира, который люди, чтобы не наброситься друг на друга, как пауки, или скорпионы в банке, не произносят и прячут, но я то знаю, я то слышу… Закон, что каждый – только сам за себя!  Что каждый берет ровно столько, сколько может. А я – я могу многое! Я решил тогда, или скорее даже не решил, а пожелал – никогда раньше я не хотел ничего подобного, стать богатым и влиятельным: выше Лян Чженя, выше Большого Билла, выше всех здешних разнокалиберных мерзавцев и мерзавчиков! Я остановился на окраине Шанхая – я дошёл туда пешком, не особенно и заметив как.
Я стоял и думал, я, подобно Архимеду, искал ту точку, к которой я мог бы приложить свою великую силу, чтобы перевернуть свою жизнь, а может и весь мир. И я нашёл её! Она лежала у  меня в кармане – карты, единственный мой реквизит! Я вспомнил о том, что услышал тогда в мыслях того господина в белой рубашке, вспомнил об играх и выигрышах, о больших ставках. Покер. Игра, в которой делают состояние, а чаще проигрывают его. Но я не проиграю – у меня есть козырь, который побьёт всё – мой дар, благодаря которому я буду знать мысли всех за столом! Никакого блефа, никаких хитростей! Я стану непобедим, а значит и богат!
Я добрался до особняка с этой мыслью, с этой мыслью я ходил по комнатам, обсасывая её, как леденец, растягивая, как ириску или жвачку. Только спустя час или около того ко мне пришло простое понимание – таланта мало, даже моего – нужен навык. Я должен буду выучиться (и очень быстро) правилам, тонкостям, всем хитросплетениям. Что ж – уже на следующий день я решил купить (и купил, почти бегом и вприпрыжку вернувшись потом к себе) книгу-справочник по карточным играм: не только покер – преферанс, вист, все, что только может играться. Я заучивал, вызубривал выигрышные комбинации и их старшинство – уже через день я мог легко оперировать с ними в уме в любой момент и в любой обстановке. Не это было главной моей проблемой. Если ты хочешь играть на деньги, то их нужно иметь, если ты хочешь играть на большие деньги, то их нужно иметь много. Выяснилось, что мне попросту нечего ставить, что я слишком беден, чтобы просто получить заветную возможность оказаться в клубе избранных!
Нет, конечно, можно было начать с какого-нибудь припортового кабака, а затем, приобретая с каждым выигрышем, дойти и до высшего класса, в другое время, в другом состоянии я, вероятно, так бы и поступил, но тогда – тогда мои нервы, и без того натянутые в тонкие струны в момент Её исчезновения, после всех событий стали расшатаны совершенно. Я хотел всего, сразу, здесь и сейчас!!! Выход нашёлся достаточно неожиданный – я решил точно узнать, какими средствами обладаю и начал обыскивать весь дом: методично, этаж за этажом. Я искал деньги, какие-нибудь дорогие безделушки, украшения возможно – я ничего не припомнил на Ней, но может быть что-то и было…
Бумагу я нашёл в её комнате, куда по правде и вовсе заходить сперва не хотел – она даже не была спрятана в ящик тумбочки, а лежала прямо на туалетном столике, уже успев покрыться тоненьким слоем пыли. Она наверное, хотела чтобы я её заметил, но мне было не до того, слишком не до того. Это была заверенная юристом дарственная на дом – Она же ведь так и написала в той записке “Особняк и всё что в нём – твои”, просто я не придал этому особенного значения. И когда Она успела!? Этот документ и стал для меня той заветной и спасительной точкой, опираясь на которую я начал своё восхождение, но в ту, самую первую минуту мея соверенно захватило нечто совсем другое – имя. Там должно было стоять Её имя! Я всегда знал, что краткое СС не может быть настоящим именем человека, но настоящего Её имени так и не узнал. Теперь же… Я мог бы найти Её! Мог бы выследить, или хотя бы попытаться! Я дышал прерывисто и прочитал: дарительница – Анна Луиза Ривальди. Не знаю точно почему, но я сразу понял и никогда больше в этом не усомнился, что это имя – фальшивка, маска, пустышка… не Она. Что оно не даст мне ничего… Интуиция, предчувствие – не знаю, но я осознал это так и остатки надежды отыскать погасли, осели куда-то на самое дно души, хотя и не окончательно, не навсегда, как я тогда подумал.
Только после этого я смог оценить и другое значение происшедшего – я был полновластным хозяином этого особняка и… твёрдо решил продать его! Да, продать! Чтобы получить капитал для игры и ставок, но более всего – чтобы провести черту, отчеркнуть, отрезать, оторвать от себя всю прежнюю жизнь! Я стоял тогда в комнате, держал в руках лист и… то хохотал, а то плакал. Да, решено! Да… Да! Да…
На следующий день я уже договаривался в Шанхае с юристами (отдав при этом то последнее, что осталось у меня после короткой работы в цирке) – место было хорошим, моё предложение – выгодным, цены я не задирал, а потому покупатель нашёлся очень быстро. Я даже имени его толком не запомнил – только то, что он был местным, как и я, а не европейцем – выбился в люди на чём то, связанном с переработкой рыбы и других даров моря… Деньги я предпочёл получить наличными – их оказался целый небольшой чемодан, затем номер в средней руки гостинице, который я снял, ателье, где мне пошили на заказ превосходный серо-серебристый костюм, и, наконец, оно – казино. Так началась новая жизнь для Мао, та жизнь, которую я вёл до самого недавнего времени – жизнь, о которой когда то не мог бы и мечтать маленький мальчишка с коробкой из-под лапши. Жизнь богача.

***

Сейчас, оглядываясь на то время, я вижу, как был наивен и даже смешон во многих своих тогдашних действиях и мыслях, но в тот момент - момент первых игр и первых выигрышей, я ощущал себя… нет, не счастливым – это другое ощущение, но, наверное, почти что великим. Сейчас, оглядываясь назад,  имея опыт, я понимаю, что представляет из себя казино, как отличить завсегдатаев и профи от тех, кто пришёл пощекотать себе нервы или попробовать дёрнуть за хвост удачу и только для того, чтобы за редчайшим исключением, всё безвозвратно проиграть – тогда я вообще не смотрел на людей, тем более, что хотел я того или нет, но я их слышал. Наконец, теперь я понимаю, что грозные события, при которых, несмотря на все злоключения и перипетии моей судьбы, моя жизнь впервые с того момента, как я чудом избежал смерти от руки своих же родителей, променявших её для меня на участь нищего подкидыша, по-настоящему висела на волоске, были закономерными и неизбежными. Но тогда…
Я никогда не забуду первой партии в покер. Самой этой атмосферы, оценивающих взглядов других игроков – ведь покер строится как раз на том, что, не имея возможности “читать” карты, вы пытаетесь читать игрока. И помню всеобщее удивление и даже возмущение тем фактом, что я – молодой, если не сказать малолетний новичок не смотрю ни на кого, а кручу головой по всему залу (ещё бы – в подобном месте бывший мальчик с коробкой из-под лапши не мог себя даже и представить – всё сверкало и блистало), лишь иногда бросая короткий взгляд на стол и уравнивая ставки.  Помню, как заставил одного за другим спасовать своих противников, потому что широко и во весь рот улыбался. Причиной же улыбки был тот факт, что мне прекрасно известны все карты. Все! Да, это было немного сложнее, чем в цирке, но всё равно не составляло особенного труда! И вот, хотя мои собственные карты были дрянь, я выиграл первый кон. Помню, как просчитал комбинацию, зная какие карты у кого на руках и кто и что именно собирается выкладывать на стол - это незабываемое чувство превосходства и победы! И помню, как вышел полным победителем из первой своей партии, сразу же за несчастных полтора часа или около того получив столько денег, сколько до продажи особняка даже никогда не видел, в разы больше, чем за вроде бы успешную карьеру фокусника!
В тот первый раз у меня еще не было никакой репутации - и это работало на меня. Находились желающие (так потом продолжалось еще несколько дней), намеревающиеся проучить не в меру удачливого новичка, находились те, кто, зная, что удача долго не держится на одном человеке, считали, что мой кредит у нее уже исчерпан. Но не фортуна, а сила, данная мне в дар СС, вот что было причиной моего успеха! В номер отеля я пришел под утро, побывав в трех разных заведениях города, везде одержав победу. Я был пьян от восторга, пьян от силы, а потом и в самом деле пьян - впервые в своей жизни я решил кутить и легко мог это себе позволить! Единственной проблемой было то, что в кутеже не было партнеров, но боже мой.... когда я заказал прямо в номер самое дорогое вино, которое было в гостинице и в то же время купил в ближайшей кондитерской лавке сразу три (тоже самых дорогих) торта - за каждое казино, в котором я имел успех - это был триумф! Я в жизни не курил, но купил пачку дорогих сигар только для того, чтобы напоказ раскурить их на балконе, держа в другой руке бокал! Я поднимал тост за успех и богатство и пил залпом... К вечеру мне стало нехорошо, меня мутило и рвало, я чуть не испортил костюм и... и не было никого, кому бы я мог пожаловаться с утра на раскалывающуюся голову...
На исходе первой недели моих игр, из которых поражение я потерпел лишь один раз - очень уж неудачно ложились для меня карты, начали происходить важные перемены. Первой переменой было то, что со мной стали откровенно опасаться играть в том казино (оно называлось Золотой дракон), где я появлялся чаще других из-за его близости к отелю. Второй стало то, что, напротив, все ближе ко мне стали подбираться с одной стороны работники игорного дома, а с другой - профессиональные шулеры. Одни видя во мне мошенника, а другие - не в меру наглого и успешного собрата. Я чувствовал буквально спиной их молчаливые сосредоточенные взгляды, надеющиеся поймать меня на нечестной игре и... не достигающие ничего - мой способ жульничества они не могли себе даже вообразить! Поймать меня за руку хотелось страшно и многим и тогда и позже, но я сам еще не понимал всех опасностей, которые может повлечь за собой это желание. Третьей же переменой стало то, что после трех или четырех дней непрерывного разгульного, но совершенно одинокого праздника, я понял, что дальше так продолжаться не может, да оно и приелось. Хвастаться сигарами перед спешащей толпой прохожих, кашляя с непривычки? Пить в одиночку вино литрами, с трудом затем собирая в порядок ум? Есть торты, или в первый раз в жизни заказанного омара? Все это было такой ерундой, таким явным даже для меня проявлением инфантильности, что я сам себя устыдился. Мао, ты, ты - обладатель великой, чуть не всемогущей силы! И это то, что ты получаешь с ее помощью!? Я решил, что мне нужен план, я даже стал набрасывать его на бумаге: открыть счет в банке, купить машину и выучиться водить ее, конечно, купить свой собственный дом... Вот только где? Мне очень вдруг захотелось тогда уехать из Шанхая, города, всю грязную изнанку которого я изнюхал, пропитанного моими воспоминаниями, моим прошлым... Самым же главным и самым страшным было даже не это - самым страшным стал смутно плавающий в голове вопрос: "А что потом?" Дом, машина, переезд, банковский счет - моя сила делала все это не просто достижимым, а легко достижимым, слишком легко, чтобы процесс мог вызывать интерес и занять много времени. А потом? Это "потом" стало маленьким буравчиком вкручиваться в голову, оно свербело в ней, когда я заполнял нужные бумаги, открывая счет в филиале какого-то немецкого банка, оно мешало за игровым столом. Вероятно, оно привело бы меня к некоторым из тех мыслей, которые овладели мной сейчас, ещё тогда - до всех этих лет и всех разочарований, но тут... Тут со мной одно за другим стали происходить бурные события, которые едва не покончили вообще с Мао, несмотря на всю силу, и самый важный, самый сложный вопрос ушел, пропал, был раздавлен колесом каждодневных событий, чтобы вернуться ко мне лишь теперь...
Началось всё с того, что ещё на входе в казино (тот самый Золотой дракон) ко мне почти сразу подошёл ясно улыбающийся молодой человек в кремовом смокинге – по лицу я догадался, что он – метис с частью европейской и часть китайской крови. Вместе с ним было две девушки, улыбающиеся ещё более ясно – китаянки, одна из которых держала в руках бутылку с шампанским.
- Любезный господин! Любезный господин, одну секунду, пожалуйста!
Я не сразу понял, что так обращаются именно ко мне, но его лицо, старающееся поймать мой взгляд, не оставляло сомнений. А затем я уже “расслышал” его в общей массе мысленных голосов и довольно скоро ухватил нить, но прежде успел ответить:
- Вы это мне? Что вам нужно?
- Любезный господин, от лица нашего казино я с удовольствием… Но подождите, позвольте мне узнать ваше имя!?
- Мао.
- Я покорно прошу прощения, но вы верно недопоняли: как вы изволите, чтобы я именовал вас?
- Мао.
На сладковатом лице молодца отразилась явная горькая примесь досады – я уже знал, в чём заключается его задача: втянуть меня в такой разговор, где я буду вынужден выложить максимально возможно больше о своей биографии, чтобы затем его хозяева могли её проверить и оценить. И помогать им я отнюдь не собирался.
- Столь кратко! Но как будет угодно любезному господину Мао! От лица нашего казино я горд передать Вам подарок – эту бутылку шампанского, но не только это – так же и дополнительные фишки, которые вы легко сможете получить…
- Благодарю. Могу я узнать, чем вызвана такая приятная щедрость?
- Вашими удивительными успехами, господин Мао! Вы – обладатель невиданной удачи – того, что мы особенно ценим здесь в Золотом Драконе – настоящего дара неба! За всё время вы не проиграли ни одной партии, Вы, господин Мао, побили все рекорды, совершив почти чудо – а чудеса должны быть отмечены. Или всё дело не в чудесах и слепом случае, а в особенном таланте и навыке? – этот глупец считал свой вопрос остроумным переводом беседы в нужное ему русло, я же даже не будучи в силах читать мысли, мог бы проще простого разгадать его намерения! Что ж, в эту игру можно играть долго – я готов дождаться того момента, когда тебе придётся действовать грубее – в мыслях улыбчивого явственно читался запрет на скандалы в зале – нельзя было напугать клиентов и получить убытки.
- Талант? Что вы! Я совершенно неопытный игрок и явно не самый сильный – просто я… верю в свою звезду, и она меня не подводит, - я вспомнил о СС – да, я верю в свою звезду, конечно, я в неё верю.
Затем я молча взял бутылку, кивнул девушкам, и начал было уходить, когда (после самого настоящего мысленного шторма ругательств!) молодого метиса почти прорвало:
- Ваше счастье в таком случае, господин Мао – это явно благоволение бога, но умоляю, будьте осторожны – такие вещи не длятся вечно! Умный игрок всегда знает когда нужно уйти из-за стола.
- Благодарю за совет. Я учту это.
Я не ушёл в тот день из-за стола, о нет! Вернее ушёл, разумеется, но не раньше, чем выиграв пять партий подряд – на шестую охотников не нашлось. Я слышал мысли двух шулеров-профессионалов, которые садились со мной играть из чистого принципа – наказать зарвавшегося никому не известного мальчишку! Я мог бы легко разоблачить их мошенничество, но не стал – выиграть у них, всё равно выиграть, весело улыбаясь и глядя прямо в глаза – это стоило риска, это было бесценно, и я сумел это сделать! На волне эйфории я стал делать ставки на рулетке – там, где от меня ничего не зависело, где я не мог предугадать место, где окажется маленький белый шарик. Я и в самом деле поверил в свою удачу, я начал дарить фишки тем, кто за столами был в самом большом проигрыше. Из зала Золотого дракона меня выносили на руках! Но… больше туда я вернуться не смог. На другой день, стоящий у входа здоровенный китаец, одетый в как-бы средневековую броню и шлем и с фальшивой секирой в руке, но всё равно довольно грозный не объявил, что мне прохода нет. Я услышал это ещё подходя и едва удержался, чтобы громко не спросить “Почему?”. Можно было развернуться и уйти, благо были и другие, но верх взяло любопытство – почти забытое чувство для меня, человека, которому всё открыто, а потому особенно острое. Я пошёл вперед, как если бы ничего не знал…
- Вы ээ-э господин Мао, так?
- Да.
- Боюсь, что не могу вас пропустить. Вы сперва должны переговорить с мистером Донгом.
- В чём дело!? И кто такой мистер Донг.
- Я не знаю. А мистер Донг – это хозяин. И давайте ка вы сейчас пойдёте к нему.
- Но из-за чего вы…
- Мистер Донг всё вам объяснит, - громила крепко схватил меня за руку и повёл за собой в обход здания к противоположному выходу из казино, предназначавшемуся для работников “Золотого дракона”. В другой ситуации я возмутился бы, или даже стал бы звать на помощь, но здесь… Мне любопытно было, конечно, даже не то, что скажет этот мистер Донг – он мог придумать разные причины, а мог не придумывать ни одной – он полновластный собственник заведения, а что он подумает.
По мере приближения к цели хватка громилы становилась всё крепче, чтобы под конец стать уже почти болезненной, но вот показалась и выкрашенная в чёрный цвет дверь, к которой меня не о чтобы подвели – притянули и поставили.
- Мистер Донг ждёт.
А я уже и сам знал об этом. Дверь, конечно же, не была помехой. Идеальным вариантом для меня было бы вообще не входить, оставаясь скрытым, но узнавая всё, что только пожелаю, однако страж не желал уходить или даже отпускать мою руку прежде, чем я взялся за ручку двери и вошёл. Помещение внутри оказалось небольшим, но весьма богато обставленным и довольно уютным. Светильники за пологами красной ткани окрашивали всё окружающее в разные его оттенки, пол же был густо чёрным в тон двери. На двери с внутренней стороны висела картина на которой дракон летел на фоне тёмного неба – сам он был даже не нарисован, а вытеснен золотой нитью. На стенах тоже красовались золотые драконы, но уже всего лишь как изображение на обоях и на деревянных панелях. Впереди же стоял стол из-за которого уже вставал человек: невысокий, с необычно курчавыми для китайца волосами и в костюме тёмно-фиолетового цвета с большими золотыми запонками. Это и был господин Донг. Я уже знал это, как знал и то, что он хотел мне сказать – это было бы ещё ничего. Я узнал и то, что он мне сказать точно не хотел бы, узнал – и загорелся, очаровал самого себя этой мыслью – мыслью о тайном, не существующем формально, не имеющем вывески клубе, где играют только те, кто входит в особый круг, только самые богатые и самые лучшие игроки. Узнал – и решил оказаться там, во что бы то ни стало!