Лея ничерта не боялась, хоть и ждала, что её сейчас ударят, наорут или попытаются сбросить. Ждать – не равно «бояться». Боялась она потерять семью, например. Или умереть – иногда. Того, что Крестовский сейчас может с ней сделать, она не боялась. Ещё она ни капли не злилась за события две тысячи пятнадцатого. Обвинять командира батальона, правду о котором она узнала совсем недавно, в гибели девушки с серьёзными глазами, называющей её «Леюшкой», было слишком даже для неё. Иствинд не винила даже ведомого, имя которого совершенно стёрлось из её памяти. Это больше походило на стихийное бедствие: ошиблась где-то Яшка, ошибся её ведомый, и две стальные птицы превратились в огненное облако. Если бы она это не признала, она бы была сейчас в тылу, и это было бы правильно.
Можно свихнуться, если поставить себе цель выяснять, кто виноват.
Лее не больно, хотя сейчас они оба явно претендуют на то, чтобы друг другу что-то сломать – ключицы или запястье, какая разница. Боль отдаётся только в животе, и только потому, что она слишком резко двигалась последние несколько минут.
– Полковник, вы не могли бы не ломать мне правую руку? – вышло почти обыденно, будто она просила передать ей соль, – Не то что бы мне было не всё равно, что мне ломают, но правая рука мне нужнее.
Интересно, что сделала бы Рэя? Что сделала бы Лиса? Как попытался бы Витька подойти и поговорить? Да, нужно было бы иметь подходящие условия, чтобы эти трое вообще попытались во что-то вмешаться, но, если пойти от принципа коня в вакууме – что бы они попытались изменить в сложившейся ситуации? Лиса, наверно, была бы жёстче всех, Рэя – безразлично говорила бы и говорила, пока бы её не поняли, Витька был бы добр и вежлив… Лея не была никем из них, и она продолжала лезть пальцами в разверстую рану. Как когда-то Лисовецкая, убедившая её пережить гибель Кулушевой.
– Могу, – парировала Лея, пользуясь повисшей паузой. – И я нигде не ошиблась. Вы выдумали себе идею, натворили дел, а теперь угробите батальон, потому что взять ствол и доказать, что вы мужик, вы не в состоянии. Вы сдохнете и потянете за собой всех подчинённых. Вы решите, что героическая смерть круче, чем простое самоубийство. Но вы не герой. Вы просто убьёте кучу народа из-за того, что как последний девственник не умеете различать, где любовь, а где – не очень. Пусть вас могут считать героем, я всё равно буду знать, что Садао погибнет из-за ваших шашней. И я найду вас даже в аду.
Ей достаточно знать, что в этом батальоне у неё есть хотя бы один друг, настоящий, спасший ей жизнь и подставивший плечо, чтоб обещать подобное.
– Первого марта две тысячи шестнадцатого, – Лея дала высказаться, услышала то, что нужно, и заговорила снова – глухо, спокойно, членораздельно, – в четырёх километрах от Магдагачи в полном составе погибло звено «Чайка», выполняющее тренировочные манёвры. В тот день я была на задании с новым ведомым, когда я вернулась, я отказывалась верить в то, что мне говорили. Она была талантливее меня, она была хорошей, доброй, она научила меня летать, и вот я узнаю о её смерти. Нет ни виновных, ни причастных – они просто ошиблись на вираже и столкнулись, глупая история, подписанная кровью двух человек. Я даже не думала о мести, мстить было некому. Я любила её почти как свою сестру и как мать, но никакие крылья не донесут меня туда, где она сейчас.
«И я видела её во сне», – подумала Лея, замолчав, – «Я обнимала её, как живую. Я попыталась её вернуть, но вернуться назад нельзя. Но я наконец-то попрощалась с ней. Отпустила»
В ответ на чужой гнев Лея смотрела испытующе и самую малость грустно – из-за воспоминаний о собственной потере. Словно сейчас она проверяла предел чужого терпения, нарушив разом все границы и рамки, и теперь ожидая взрыва.
Взрыв прозвучал – звуком пощёчины, отвешенной Крестовскому.
– Я знаю. Хотите знать, что это было? – Лея зашипела, встряхнув покрасневшей ладонью, – Хотелки обычные. Как малые дети, в детском саду в свадьбу играющие. Мне, в общем-то, насрать, каждый второй мужчина говорит о любви, плевать, во что это выльется, пока это не касается Садао. А теперь это касается. И ваша «месть» тоже херня полная. Вы смогли бы под взглядом командира признать, что остались последним из её учеников, и теперь, если сдадитесь, память о ней умрёт? Признать и полететь назавтра, потому что надо. Не потому, что мстить надо, а потому, что есть что-то важнее наших потерь. Поубивать всех ума много не надо. В тыл списаться тоже. Пожалуйста, полковник, сдохните, если так хотите, но никого не тяните за собой. Особенно Садао. Сдохните, слышите? Если вы не умеете отделять потребности от любви, если вы не можете контролировать происходящее, но при этом отвечаете за жизни множества людей, вам пора на тот свет.
Взорвалась тут только одна вещь, и это её терпение.
Потому что её пытались убедить: вот если бы было больше времени, больше условий, больше чего-то ещё, тогда бы она, паршивка, и усомниться бы в их любви не посмела.
– Вы её не любили, – с мрачным удовольствием отметила Лея, откинув со лба чёлку, – Отговорки вроде «не успел», «боялся» здесь не работают. Вы её не любили, просто хотели. В империи давно пора вводить уроки планирования семьи, потому что это уже проблема. Смотрите, вы сами загнали себя в рамки и не хотите из них выбираться. Уважайте её, примите потерю, но, боже вас упаси, не пытайтесь убедить меня в том, что это была любовь.
