Я видела это во сне,
Как цветы умирают в огне,
Пепла лёгкого лепестки
Распадаются на куски.

Сигаретный дым вьется в воздухе белесо-серыми, как прах, остающийся от мертвецов, плетями. Урсула смотрит в окно, за которым давно стемнело, точнее даже не в само окно — в комнате горит свет, и из-за этого по ту сторону стекла можно рассмотреть лишь чернильную темноту, — в отражение. В отражение, в котором Офелия сидит на постели, набросив на плечи тонкую простынь. В отражении, в котором на ее красивом лице не видно чувств, которые можно будет разглядеть, если повернуться к ней. Но Урса не хочет поворачиваться. Не хочет видеть ее лица. Ей грустно, горько и противно.
Она давит окурок в пепельнице с такой ненавистью, словно это он во всем виноват. Обжигает пальцы, пачкает подушечки черной сажей, шипит от боли. Ей хочется орать на эту, зазеркальную, Офелию. Орать громко, долго, горько-обиженно, как маленький ребенок, у которого отобрали любимую игрушку, а взамен сунули куклу сшитую из грязных тряпок.

Так всегда было дома. Приходили дальние родственники, приносили красивые игрушки и яркие костюмчики... но стоило им выйти за порог, как все это отбиралось у Урсулы, и ей вручали обратно потасканных кукол. Потому что всегда есть те, кому нужнее. Близнецы, например. Урсула привыкла к этому, привыкла к своей купленной у старьевщиков одежды, привыкла к тряпичной кукле, привыкла к тому, что она достойна только второго сорта. И сама она, черт возьми, второй сорт. Первосортные люди на двоих доламывают яркого пластмассового медведя, умеющего забавно поднимать верхние лапы и петь привязчивую детскую песенку. У нее никогда не было ничего своего. Даже сейчас все, что у нее есть - выдано командованием. Одежда. Еда. Даже эта комната в общежитии. Она никто. Все, что у нее есть - это она сама. И теперь, когда у нее впервые появляется что-то, что можно назвать своим, кто-то, кто любит ее просто так, просто за то, что она — Урсула Димитриди, — существует, судьба снова пытается у нее это отнять. Это нечестно! Это неправильно! Она не хочет так!

— Я не хочу, чтобы ты уходила! — кричит, развернувшись и опираясь поясницей и кистями рук на подоконник, — Ты нужна мне!
Правильно, нужна. Не любима. Просто нужна. Как дышать. Урсула и в самом деле не любит Офелию. Просто рядом с ней очень, очень тепло. И сейчас Димитриди злится, злится на нее за то, что она отнимает себя у нее.
Девушка подходит к сидящей на кровати любовнице, резко, дергано, рвано, зло. Подходит, чтобы схватить ее за смуглые плечи и тряхнуть как следует. Как собака треплет мягкую подушку — из стороны в сторону, вцепившись намертво, так, что лишь перья летят. Ногти Урсы вонзаются в кожу Офелии, оставляя красновато-розовые следы. Испугавшись, она убирает руки, чтобы в следующий миг снова прикоснуться к любовнице, на этот раз со всей доступной нежностью, словно заглаживая свою вину.

— Оффи, откажись, пожалуйста! — Урсула едва не плачет, дрожащими пальцами водя по чужому лицу, стараясь разгладить упрямые складки у поджатых губ, — Прошу тебя!
Она понимает, что этот контракт — самоубийство. Почему Офелия этого не видит? А если видит, то зачем поступает так. Зачем пытается повесить на Урсулу вину за свою смерть? И кто из них большая эгоистка, спрашивается?

Лучше бы она кричала в ответ. Лучше бы ударила, рвано, зло, ногтями по лицу, оставляя на щеках Урсулы борозды-раны, плачущие кровью, сочащиеся слезами. Лучше бы так, чем этот тихий безжизненный голос, которым Офелия сообщает, что уже подписала контракт, что уже взяла деньги и перевела их семье. Она, как и Урса, жертва собственной семьи. Мать и пять младших братьев и сестер нуждаются в том, чтобы о них кто-то позаботился. Голос шелестит крыльями мертвых бабочек, но Урса все равно слышит в нем горькую иронию и обиду.
За что ты так со мной? — хочет спросить Урсула, губы ее дрожат от обиды, но не размыкаются, не произносят скулящей мольбы, — За что ты так с нами?
Она как будто бы не понимает, что никаких «нас» нет и не было никогда, что она своими собственными руками все сломала, сожгла и развеяла жирный черный пепел от трупов их мечтаний и планов. Нет, нет, конечно же понимает, конечно же знает, но почему тогда так больно, словно вонзили в спину граненый зазубренный нож, и вращают его, вращают, наматывая на лезвие куски мяса отскребаемого с желтовато-белых ребер.

Не будет ничего. Димитриди понимает это как никогда явно, как никогда четко. Без иллюзий, без розовых стекол очков. Не будет хриплого ночного «я хочу так», облаченного в стон и всхлип, в дни отпуска не будет утреннего «я сварю кофе», закутанного в длинную и мягкую фланелевую рубашку в крупную красно-синюю клетку тартана, не будет быстрого поцелуя в уголок губ, в последние секунды перед тем, как запрыгнуть в нутро вертолета. Запаха тяжелых, сладких, амбровых духов, которые она ей подарила, и которыми Офелия так редко пользуется, тоже не будет. Сердце падает куда-то под ноги, разбиваясь острыми осколками с неровными гранями, и Урсула опускается на эти осколки своими коленями, хватает холодные ладони Офелии, сжимает руки, словно стараясь удержать ее, не отпустить, сковать их навечно вдвоем, чтобы никогда, чтобы никуда, чтобы останься со мной, пожалуйста, я не вынесу этого!
Вынесет, еще как вынесет. Это ее наказание, это ее расплата за всю ту нелюбовь, за всю ту боль, что она причинила Оффи своими собственными руками, своими пустыми глазами, своими ненастоящими «люблю тебя» в самый пик захлебывающегося удовольствия.
И обычным «прости меня» уже ничего не исправить. Димитриди понимает это так же четко, как то, что все кончено.

Она могла бы соврать, могла бы сказать «я буду любить тебя», но это ложь, ложь, она никогда не сможет дать ей что-то взамен. Она могла бы сказать «я не причиню тебе больше боли», но и это будет обманом, потому что причинит. Возможно еще большую, ведь тому, кто поверил в ложь, вытаскивать из спины кинжал правды втрое больнее. Сказать «я стану другой, я изменюсь ради тебя». Вот только в это даже Офелия не поверит. Потому что у Урсулы было много времени, чтобы поменяться, но она предпочитала лелеять свою рану и не обращать внимания на то, что рядом другая истекала кровью. Если бы что-то еще можно было исправить. Если бы она хотела что-то исправлять.

Слишком много слов, которые никогда не будут произнесены вслух. Потому что Урсула не хочет их произносить, потому что не хочет резать себе горло острыми лезвиями никому не нужного вранья. Зачем оно сейчас, когда все уже кончено? Ради чего она должна плевать своей кровью на колени Офелии? Ради того, чтобы порадовать ее своим жалким видом еще больше? Куда больше? Она и без того чувствует, как просыпается в груди глухая, беззубая и безадресная злоба, борющаяся за место в тесной клетке ребер с тоской и отчаянием. Урсе хочется открыть рот, чтобы Оффи смогла увидеть плещущуюся в горле черную жидкость - воплощение того, что осталось внутри Димитриди после всего этого, после их личной маленькой, пустой и никому не нужной трагедии.

Каждый день кто-то умирает. Возможно даже тот, кого любят и не хотят отпускать. Чего уж говорить об отчаявшейся согреть холодное сердце нелюбящей. И теперь Офелия готова сбежать куда угодно, хоть в Аид, хоть в католический Ад, хоть в Хель, только подальше. Лгунья, дрянь, дрянь! Где теперь твое «люблю»? Теперь, когда она сдалась и на коленях перед тобой, готовая стать тем, кто тебе нужен, только бы ты не ушла, не бросила ее наедине с собой?

Эгоизм. Воплощение Урсулы — это эгоизм. Несуществующий старший аркан в картах Таро. Пустая руна. И сама она пустая, человек с черной дырой в груди. Черной дырой, которая поглощает все. Чувства, мысли, мечты. Других людей, которые имеют неосторожность подойти близко, на расстояние броска лассо, которое опустится петлей на их шею, затянется, задушит. А труп бросят собакам. Эгоизм и холодная пустыня души, усыпанная не ледяной, но стеклянной крошкой. И она с радостью заставляла Офелию брести по этой пустыне, оставлять за собой отпечатки окровавленных ступней. И улыбаться.
— Уходи, — голос Урсы воплощение осколочно-горького «не надо», — Убирайся!

Когда замок в двери щелкает, как контрольный выстрел, она все еще не верит, что это случилось. И потом не верит, когда мать Офелии звонит ей и ровным, ничего не выражающим голосом говорит о том, что ее больше нет, что даже тела не осталось. И спрашивает, не хочет ли Урсула отдать ей последний долг памяти, когда будут хоронить пустой гроб. Не хочет. Потому что ей и правда уже все равно.

Wir werden alle sterben, haltet euch bereit.
Die Zeichen sind eindeutig,
bald ist es soweit.
Vielleicht bei Zähneputzen,
vielleicht beim Abendbrot.
Doch irgendwann passiert es, dann sind alle tot.

- Тебе страшно? - черные глаза смеются, не смотря ни на что.
Смеются, не смотря на то, что лицо у него серо-белое, как полежавшая на солнце, а потом закинутая в шкаф старая парафиновая свеча. Когда-то Урсула слышала сравнение «восковое», но воск ведь желтый. Как свечи в храмах. Так что, если уж говорить о свечах и сравнениях с ними, то парафин гораздо больше подходит к ситуации. Хотя, может быть тут имелось в виду сравнение с восковыми куклами, на чьих щеках можно заметить тонкую полупрозрачную пенку защитного материала, из-за которой они не только не похожи на живых людей, которых должны изображать, но даже кажутся скорее не куклами, которыми, по сути, являются, но и вовсе напоминают работу таксидермиста. Выпотрошенные тела, набитые сухими опилками для устойчивости и покрытые составом на основе формалина, или что там используют для того, чтобы сохранить от работы сапрофитов бывшую когда-то живой плоть? Урсула ненавидит восковых кукол, ненавидит их стеклянный остановившийся взгляд, из-за которого сходство с мертвецами становится еще более явным. Ей хватает своих мертвецов за плечами, чтобы ходить любоваться на других.

Она все еще помнит лицо той девочки, изломанной, перемолотой безжалостной жизнью в кровавую кашу грудной клетки, с торчащими наружу осколками реберной клети, с огромной раной там, где когда-то были маленькие, - одна сохранилась и Урсула видит коричневато-шоколадную плоть соска, - грудки. Рана похожа на жадный красный рот, распахнутый в вечном голоде. «Смотри на нее», - волосы на затылке натяжены до болезненности, до вырывающегося сквозь обветренные губы и стиснутую кость зубов стона, - «Вот на что мы обрекаем остальных. Нравится? Может тебе их жалко, и ты хочешь на их место? Давай, Урсула. Выбери любую, и я выкуплю ее свободу, а ты займешь ее место. Она вернется к себе домой, и родители продадут ее снова, потому что им нечем кормить тот выводок, что они нарожали. Знакомая ситуация, правда? Тебе просто больше повезло». Урсула могла бы поиграть в тупое благородство, выбрать ту, что получит свободу, остаться на ее месте... но она же не сумасшедшая. Она прекрасно понимает, что не изменит этим ничего, совершенно ничего. И она мотает головой, сглатывая слезы. И не отрываясь смотрит на то, что когда-то было живым человеком, молоденькой девочкой, которая попыталась сбежать из борделя, куда ее продали такие же как Урсула ублюдки, и жестоко за это поплатилась.
Она просто трусливая сука, и понимание этого забивается в глотку жирным черным пеплом крематория.

- Тебе страшно, Урсула? - в черных глазах смех и какое-то извращенное любопытство.
Словно они сейчас находятся где-нибудь не здесь, не среди воняющих потом, кровью и смертью тел, в каком-то бараке, за дверями которого стоит здоровенный нигер с автоматом, готовый, в случае чего, дать очередь в спину тем, кто вздумает совершить попытку побега. И тогда на их телах откроются кровавые поцелуи ран, которые Урсула видела не раз, не два и не двадцать два раза. Но она и не собирается бежать, просто не видит в этом смысла. Им с Кагами вообще повезло, что их приняли за обычных вояк. Наемников бы расстреляли на месте, не особо вдаваясь в подробности. Бешеных псов войны никто не любит, и стараются не оставлять за спиной даже раненных. Бешеная собака способна вцепиться в горло, даже если перебить ей все лапы.
- Тебе страшно?

Да, да, да! Сто и один раз да, ей страшно как никогда, но Урсула никогда не признается в этом. Особенно перед Кагами. Особенно сейчас, когда из его ноги торчит белая, как сахарная голова, кость, а он только смотрит на нее своими черными глазами, в которых невозможно увидеть ничего, даже своего отражения. Словно не глаза, а чертовы торфяные болота, угодить в которые значит пропасть навсегда. Сгинуть. Быть превращенным в хорошо сохранившуюся, с застывшим выражением ужаса и страдания на лице мумию. Как в восковую куклу.
Урсула подскакивает на ноги, - ей повезло куда больше, всех повреждений - огромный лиловый синяк на половину лица, заплывший глаз, да разбитые губы, - лишь бы не слышать вкрадчивого голоса, вкручивающегося в виски подобно саморезам. Они застряли тут как мухи в смоле, вот только мухи потом станут интересной каверной в янтарной капле, и цена такого камня будет куда выше, чем у обычной побрякушки, а их жизни ничего не стоят. Если на пленных вояк еще смогут обменять кого-то из своих, то как только раскроется, что она и Кагами не имеют никакого отношения к войскам ЕС, за их жизнь нельзя будет выручить ничего. Они сдохнут тут, не сейчас, так через несколько дней, или пару недель. Так какая уже разница.

Она колотит кулаком в дверь до тех пор, пока она не распахивается, ослепляя Урсулу на мгновение. Глаза, привыкшие к полумраку, светом дня обжигает, выжигает как белым фосфором. Негр смотрит на нее злобно, словно она перебила всю его семью, вплоть до любимой собачки и надругалась над трупами. Спрашивает что-то на своем обезьяньем диалекте, тыча в ее сторону дулом старенького Калашникова.
- Мне нужны бинты! - Урсула рычит, осознавая, что он не поймет ее, просто не сумеет понять своими крохотными банановыми мозгами, но продолжает гнуть свою линию, - Бинты, и хотя бы бутылка воды! У моего командира сломана нога. Открытый перелом. Рана. Кровь. Понимаешь, или нет, тупая ты обезьяна? В этой дыре он загнется от заражения быстрее, чем доживет до обмена!
Она знает, что никакого обмена не будет. Но это знает только она и Кагами, а потому пока можно гнуть свою линию. Хотя бы какое-то время, а потом они обязательно что-нибудь придумают.
Негр лает в ответ что-то насмешливое, корча рожи.
- Кретин, - почти стонет женщина, - Ну хотя бы позови кого-то, кто человечий понимает. Вода! Бинты! Ферштейн?
Видимо не ферштейн, потому что Урсула получает прикладом в грудь и складывается на пол, как марионетка с оборвавшимися от ваги нитями, сплевывая на земляной пол густую слюну, вновь оставаясь в смраде и полумраке за захлопнувшейся перед самым носом дверью.
Жаль. Она надеялась, что он ее пристрелит. Только в этой надежде Урсула не признается никому. Даже Кагами. Особенно Кагами.
- Бешеная сука, - черные глаза смеются, но по серым вискам скатываются капли лихорадочного пота, - Могла бы просто помотать башкой.
Димитриди устало приваливается к плечу Уилла, пытаясь забыться беспокойным сном, чтобы не слышать стонов других, не чувствовать, хотя бы какое-то время, смрада и ужаса, засевшего в груди огромным черным пауком.

Она просыпается от пинка по ногам, расклеивает слепившиеся веки и склеившиеся от сухости губы. Ее новый приятель, - тот, то не так давно выбил из нее дух прикладом продукта конструкторской мысли одного русского, - мотает головой в сторону выхода. Отлично, просто отлично. Урсула все еще искренне надеется, что ее пристрелят сразу. Она боится смерти, все люди ее боятся, это совершенно нормально, но больше другого она боится боли. Боль от ран - это не так страшно, как то, что с ними могут сделать тупо для развлечения, чтобы хоть как-то выплеснуть свою злобу за «обман», пусть они и сами обманулись, приняв бесполезных наемников за солдат, на которых можно обменять своих попавших в плен бойцов.
Дуло автомата упирается между лопаток, когда она выходит на улицу, закрывая глаза ладонью. Закатное солнце пляшет по ее вымазанному в крови и грязи лицу кровавыми бликами, словно она уже давно мертва. Но ее же вытащили сюда явно не любоваться красотами африканской природы?
Оказывается, тут, все-таки, есть те, кто умеет говорить на человеческом. Урсула повторяет свою просьбу, упрямо глядя в глаза чернокожему громиле. И ждет удара, которого не следует.
- Дадим. А что взамен? - негр скалит белые зубы, по которым очень хочется приложить кулаком.
Но Урсула скалится в ответ, потому что прекрасно понимает, предложить взамен ей нечего.
- Повеселишь нас.
Урсула чувствует, как скулы сводит судорогой от застывшей улыбки-оскала, когда ее выпихивают в центр образовавшегося круга.
Трахать злую бабу, от которой несет потом и смертью, которая покрыта слоем грязи и засохшей крови, чье лицо похоже на половину треснувшей посмертной маски - это не очень весело.
Куда веселее, если она будет танцевать, а ей будут палить под ноги, - патроны бы пожалели, обезьяны! - чтобы красивее танцевалось.
Черные лица сливаются в один непрерывный сверкающий собачьими улыбками хоровод, и Урсула просто перестает замечать что-либо, кроме мутной пелены усталости перед глазами. Очень надеется, что это не слезы, потому что слезы наемника - товар дефицитный, а потому дорогой, и тратить его на каких-то обезьян, это расточительство.

Такое же расточительство, как пытаться промыть крохами выданной ей воды рану на ноге Кагами, о чем он весело сообщает ей, отбирая пластиковую бутылку и прикладываясь к ней губами. Тоже верно, - у них все равно нет никаких антисептиков, чтобы предотвратить заражение, да и вместо бинтов ей выдали какую-то не первой свежести тряпку, которой только полы вытирать, а уж никак не прикладывать к рваной плоти, и Урсула смеется до всхлипа, вцепившись руками в плечи Кагами и уткнувшись лицом ему в грудь. Смеется, а он вторит ей своим бархатистым царапанием, в котором ей чудится перезвон похоронного колокола.

- Тебе страшно, Урсула? - черные глаза смеются, но где-то в самой их чернильной глубине можно рассмотреть боль.
За ними никто не придет. Ни за ними, ни за этими несчастными солдатами, которых точно так же, рядом с ними, выстроили в ряд со смотанными за спиной руками. Не будет никакого обмена, будет бойня. Неясно, откуда обезьяны об этом прознали, но оставлять в живых кого-то они не собираются.
- Тебе страшно?
- Иди на хуй, Кагами, - Урсула широко улыбается треснувшими до крови губами и закрывает глаза.
Когда ее грудь взрывается осколками огненной боли, когда она захлебывается собственной кровью из пробитого легкого, она почти верит, что на той стороне ее будут ждать.

---

Боль - ее постоянный спутник. Можно нажать непослушным пальцем на кнопку подачи обезболивающего, но его все равно не дадут больше, чем положено. Потому что иначе ее разбитое тело может не справиться с нагрузкой. Долбанные нигеры. Как под ноги палить, так патронов не жаль, а как добить ее контрольным выстрелом в голову, чтоб не мучилась, так это им боеприпасов жалко. Тупые обезьяны.
Она не помнит ничего, что было после. И, наверное, это к лучшему. Сидящий на краю постели Келер преувеличенно бодро рассказывает ей о том, что в лагере нигеров была настоящая бойня. Урсула почти не слушает его, все свои силы бросив на то, чтобы не позволить ровному голосу немца убаюкать себя.
Она не может говорить, из горла торчат трубки, прокушенный язык - неповоротливый распухший кусок плоти. Поэтому она показывает жестом, хорошо известным каждому, когда-нибудь державшему в руках оружие не только в тире.
«Командир».
Келер замолкает, глядя куда-то в сторону. Конечно же она все понимает, но ей нужно, чтобы это было сказано вслух.
«Командир».
- Его не будут хоронить, пока ты не встанешь, - немец поднимается на ноги, хлопая ладонями по коленям, - В его завещании написано, что отходную должна читать ты.
Урсула хочет смеяться, но очень мешают трубки в горле.
Кагами больной ублюдок.

«Вот и отбегался, тварь живучая», - наемница предпочитает делать вид, что не слышит этих шепотков, преследующих ее куда бы она не пошла, - «Вместо него осталась живучая сука».
«Интересно, это половым путем передается?»
«Подстилка Кагами, интересно, куда ее теперь определят?»
«Я слышал, что она уходит из Ландскнехтов».
«Туда и дорога».

Да. Туда и дорога.

Воздух в комнате кислый и пахнет перегаром, но она этого, в общем-то, не замечает, потому что насквозь пропиталась этим запахом сама. Урсула сидит в кресле, сжимая в ладони прохладное горлышко бутылки с какой-то жутко крепкой дрянью, - она уже даже не различает вкуса, не может с точностью сказать, коньяк это или текила, главное, что это содержит алкоголь и крепко дерет горло, - пустым взглядом препарируя рисунок на обоях. Там, за окном, наверное уже закат, она не уверена точно, потому что не хочет видеть солнечного света, а потому не раздвигает плотные шторы. Не позволяет ворваться в эту комнату, превращенную в склеп, даже капельке дневного света.
Говорят, что даже за самой страшной ночью приходит рассвет. Говорят, что солнце - есть сама жизнь. Значит к херам его.

Урсула закуривает, выдыхая дым в потолок - вообще-то, тут нельзя курить, персонал будет зело недоволен, но Димитриди почему-то так похуй, что это не выразить никакими словами. Затяжки перемежаются с глотками прямо из бутылки. Нахер стаканы - последний она разбила несколько часов назад, в безумном приступе нахлынувшей удушающей злости. Швырнула в стену, а потом долго выла в голос, сжимая в руке крупный осколок - ладонь болит, криво и наскоро перебинтованная носовым платком, а пол в том конце комнаты залит ее кровью. Хорошо, что хватило мозгов не топтаться по ним.
Урсула смотрит в стену, поднося к губам поочередно рыжий, в желтую крапинку, фильтр и горлышко бутылки, из которого самолично вырвала дозатор. Надоел. Должно стать легче, но почему-то не становится, за полторы недели ее запоя алкоголь просто перестал оказывать на нее привычный эффект. Одно хорошо - когда она, все-таки, вырубается, чаще в кресле, но иногда находя в себе силы доползти до кровати, ей не снится ровным счетом ни-че-го. Ни перекошенные лица людей в Абу-Даби, ни мертвое лица Мантиса, ни кошмары о том, как она задыхается, раздирая себе горло ногтями в мясо. Ничего.

Димитриди салютует своему отражению, едва угадывающемуся в настенном зеркале, и снова прикладывается к бутылке.
Почувствуй себя свободной, сестричка. Свободной и бесполезной. Контракт с «Темными» закрыт, теперь уже навсегда. Она больше не хочет видеть на своей форме эту нашивку, и не она одна. Но на остальных ей насрать.

Тяжелый стук заставляет дверь затрястись. Урсула даже не поворачивается в ту сторону, только скашивает глаза на отключенный телефон - когда она не нашла, как на этом чуде вражьей техники выключается звук, она просто отрубила его от общей сети. Иногда к ней все еще скребется горничная, но Урсула не обращает внимания на ее жалобное мяуканье под дверью. В конце-концов, до них дойдет, что ее просто не надо трогать какое-то время. Димитриди думает о том, что съезжая оставит чаевые в тройном размере. Просто потому, что не представляет себе, как они будут разгребать все это дерьмо. И заранее сочувствует. И даже понимает. Она тоже вынуждена разгребать чужое дерьмо. Работа, мать ее, такая. Урсула не знает, когда будет съезжать отсюда. И, самое главное, куда. Дома у нее давно уже нет. Ей просто некуда возвращаться. Некуда и незачем.
Женщина сжимает горлышко бутылки так, что пальцы белеют. Немножечко забытья и покоя. Чуть-чуть. Она ведь не так много просит.

- Димитриди, blyat', открывай! - дверь сотрясается под новой серией ударов, - Ты там спишь, что ли?
Голос знакомый до боли. Женщина бросает дотлевший до фильтра окурок в пустую бутылку и ставит ее на пол. Собственный голос, отражающийся от стен, кажется просто омерзительным:
- Иди на хуй, я по субботам не подаю!
- Сегодня вторник, алкоголичка! А если ты сейчас не откроешь эту чертову дверь, я ее взорву.
Гречанка хмыкает. Этот, пожалуй, может и подорвать. Развеселые братцы, чьи имена она не сумела бы выговорить даже под угрозой расстрела, слыли среди своих редкостными отморозками. Особенно младшенький, а именно он, судя по всему, стоит под дверью.
Она поднимается, чувствуя, как голова начинает кружиться, а ватные ноги подгибаются, словно разучившись держать тело в прямом положении. Какое-то время она просто стоит, согнувшись и держась за спинку кресла. Голос-под-дверью бухтит что-то неодобрительное на своем диком языке, но Урсула не вслушивается.

Когда она, наконец-то, находит в себе силы доползти до двери и открыть замок, она замирает на пороге, тяжело опираясь о косяк и рассматривая визитера. Визитеров - Ларик, оказывается, умудрился притащить с собой старшенького. Хотя, она готова прозакладывать свою голову, что автором идеи «отковыряем Наяду из раковины» выступал Ярик. Ее аккуратно отодвигают в сторону, словно мебель, не спрашивая проходя в номер.
- Ну ты и засралась, подруга! - голос Лариона такой жизнерадостный, что его хочется бить чем-нибудь тупым и тяжелым по голове, - И это всего за неделю! Талант! Талантище!
Он осторожно идет к окну, переступая через разбросанные вещи и батарею пустых бутылок, раздергивает шторы и щелкает замком рамы, впуская свежий воздух.
Свет бьет по глазам, и Урсула слепнет на какое-то время. А когда возможность видеть возвращается, она напарывается на бритвенно-лезвийный взгляд Ярополка, сидящего в ее кресле и с брезгливым интересом рассматривающего наемницу.
- Так и будешь жалеть себя? - голос у него тихий.
Ярик вообще редко повышает голос, но ему это и не нужно. Он и без этого умудряется поведать собеседнику всю глубину его неправоты.
- Тебе-то какая разница?! - Урсула огрызается беззубо, усаживаясь на кровати.
За-е-ба-ли. Только пришли, а уже заебали. Какое право они имеют лезть к ней в душу? Какое право они имеют быть такими живыми тут, в месте упокоения ее души. Какое право они имеют ее осуждать?
- Ты думаешь ему бы это понравилось? - Ларик смотрит на нее исподлобья, даже прекратив противно ухмыляться.
Урсула проводит рукой по лицу, пытаясь погасить тупую злобу. Но, почему-то, не выходит. Женщина кашляет, выхаркивая из легких табачные смолы, за последнюю неделю облепившие бронхи, наверное, в пятый слой. Кашляет, захлебываясь тупым бессилием.
- Ты что, сука, думаешь ему мертвым быть нравится? - орет она, сжимая руки в кулаки так сильно, что ногти врезаются в кожу.
Он не спорит. Просто молча скручивает ее, как беспомощного котенка, - Урсула пытается сопротивляться, но недельные возлияния дают о себе знать, - и относит в ванную комнату, где просто бросает ее в сверкающее чистотой «корыто» ванной и открывает холодную воду, льющуюся из душа прямо на голову Димитриди. Женщина взвизгивает, пытаясь выбраться наружу, но пасует перед грубой силой.
- Пришла в себя? - буднично интересуется Ларион, глядя на нее с каким-то исследовательским интересом, - Приведи себя в порядок, Димитриди, Богами прошу. Выглядишь как uebishche.
Слово незнакомое, но явно не относящееся к комплиментам.
- Выйди, - Урсула выдавливает из себя эту просьбу, готовая разреветься от злости.
Ларик кивает и выходит, хлопнув дверью.

Вытирая волосы, и глядя на свое осунувшееся лицо в зеркале, Димитриди думает о том, что слишком устала для того, чтобы бодаться с деятельными русскими. Если эти двое что-то вбили себе в головы, черта с два они отступятся. Проще плыть по течению, и тогда они, быть может, отвяжутся. Ванную комнату она покидает, завернувшись в полотенце, под ненавидящим взглядом горничной, соскребающей в мусорный пакет разнокалиберную тару из-под алкоголя. Урсула подбирает свой рюкзак, в котором лежит запасной комплект одежды. То, в чем она была, заляпано разнокалиберными пятнами, насквозь мокрое, да и пахнет далеко не альпийской свежестью. Конечно, она может ходить и в полотенце, - какая либо стыдливость у нее давно отсутствует, чай не британская принцесса, а простой наемник, которому порой приходится присаживаться с сослуживцами под одним кустом. Но что-то ей подсказывает, что на душе и уборке воспитательные меры братьев не закончатся.
- Ну и что теперь? - она хмуро смотрит в их лица, до ужаса одинаковые, словно у близнецов, хотя между ними существенная разница в возрасте, - Расскажете, зачем приперлись?
- Теперь ужинать, - мягко говорит Ярик, - Признайся, что все это время ты только buhala. И ты съезжаешь отсюда.
- S hera li banya pogorela? - она надеется, что правильно употребила выражение, подхваченное несколько лет назад от одного из отряда.
- Потому что одну мы тебя не оставим. Собирай вещи и поехали.
Димитриди вспоминает о том, что решила с ними не спорить, поэтому молча собирает свой нехитрый скарб, и оставляет на тумбочке чаевые для горничной. Обещания, особенно данные себе, надо выполнять.

Братья Романовы, - интересно, гордятся ли они тем, что являются однофамильцами своего царька? - в отличие от самой Урсулы, редко селятся в гостиницах, предпочитая, по возможности, снимать себе квартиры. Вот и сейчас Наяда ставит свою винтовку в коридоре, прислонив к стене, и мрачно обозревает очередное пристанище русских. Мебели немного, даже кровати нет, а на полу свалены спальные мешки, зато с кухни разносятся ароматы ярополковой стряпни. Редкое качество для наемника - уметь готовить. Особо нужный навык тогда, когда сухпайки уже закончились, а жрать хочется. Сама Урсула едва ли сможет состряпать что-то существеннее солдатской каши-супа, когда в котел кидается крупа и то, что отловили, а от количества воды в этом шедевре зависит каша это, или суп.
- Я не для того «люкс» снимала, чтобы теперь на полу ютиться, - ядовито замечает она, бросая на пол рюкзак.
- Ты снимала «люкс», чтобы тебе никто не мешал разлагаться, - ласково замечает Ларик, расшнуровывая берцы.

За стол ее усаживают силой, и не выпускают до тех пор, пока она не впихивает в себя тарелку жутко острого рыбного супа. Когда она, наконец-то, злобно бурча собирает посуду, - три металлические миски и ложки, - и отправляется их мыть, Ярополк, все-таки, объясняет причину их вмешательства. Неужели. Не прошло и сотни лет.
- Мы работу нашли. Есть одна конторка, куда нас примут с радостью.
- Вас, или?.. - Урсула всегда умела вычленять из разговора самое главное.
- Или. Им сейчас нужны бойцы, поэтому, думаю, и от тебя не откажутся. Как ты на это смотришь?
Гречанка, если честно, смотрит на это устало. Она не собиралась наниматься куда-то так быстро.
- Димитриди, blyat', не строй из себя целку на первом свидании, - Ларик как всегда тактичен, - Я знаю, что ты собиралась уходить, но теперь...
Он замолкает, видимо понимая, что наговорил лишнего.
- А теперь не собираюсь, - голос Наяды ровный.
Ровнее оборвавшейся линии пульса.
- Посмотрим вашу конторку.
Братья переглядываются за ее спиной.

- И все-таки, вы редкостные мудаки, - говорит она в потолок, пытаясь поудобнее устроиться между ними на жестком полу.
- Не за что.