Военный конфликт в Ливии, июль 2014 года. WARNING!!! Присутствуют сцены насилия, мат и нытьё. Больной, беременный, ребенок, слабонервный, моралист - мимо ходи.
«Вы что с подростковым аниме сделали?!» (с)
Wir werden alle sterben, haltet euch bereit.
Die Zeichen sind eindeutig,
bald ist es soweit.
Vielleicht bei Zähneputzen,
vielleicht beim Abendbrot.
Doch irgendwann passiert es, dann sind alle tot.
- Тебе страшно? - черные глаза смеются, не смотря ни на что.
Смеются, не смотря на то, что лицо у него серо-белое, как полежавшая на солнце, а потом закинутая в шкаф старая парафиновая свеча. Когда-то Урсула слышала сравнение «восковое», но воск ведь желтый. Как свечи в храмах. Так что, если уж говорить о свечах и сравнениях с ними, то парафин гораздо больше подходит к ситуации. Хотя, может быть тут имелось в виду сравнение с восковыми куклами, на чьих щеках можно заметить тонкую полупрозрачную пенку защитного материала, из-за которой они не только не похожи на живых людей, которых должны изображать, но даже кажутся скорее не куклами, которыми, по сути, являются, но и вовсе напоминают работу таксидермиста. Выпотрошенные тела, набитые сухими опилками для устойчивости и покрытые составом на основе формалина, или что там используют для того, чтобы сохранить от работы сапрофитов бывшую когда-то живой плоть? Урсула ненавидит восковых кукол, ненавидит их стеклянный остановившийся взгляд, из-за которого сходство с мертвецами становится еще более явным. Ей хватает своих мертвецов за плечами, чтобы ходить любоваться на других.
Она все еще помнит лицо той девочки, изломанной, перемолотой безжалостной жизнью в кровавую кашу грудной клетки, с торчащими наружу осколками реберной клети, с огромной раной там, где когда-то были маленькие, - одна сохранилась и Урсула видит коричневато-шоколадную плоть соска, - грудки. Рана похожа на жадный красный рот, распахнутый в вечном голоде. «Смотри на нее», - волосы на затылке натяжены до болезненности, до вырывающегося сквозь обветренные губы и стиснутую кость зубов стона, - «Вот на что мы обрекаем остальных. Нравится? Может тебе их жалко, и ты хочешь на их место? Давай, Урсула. Выбери любую, и я выкуплю ее свободу, а ты займешь ее место. Она вернется к себе домой, и родители продадут ее снова, потому что им нечем кормить тот выводок, что они нарожали. Знакомая ситуация, правда? Тебе просто больше повезло». Урсула могла бы поиграть в тупое благородство, выбрать ту, что получит свободу, остаться на ее месте... но она же не сумасшедшая. Она прекрасно понимает, что не изменит этим ничего, совершенно ничего. И она мотает головой, сглатывая слезы. И не отрываясь смотрит на то, что когда-то было живым человеком, молоденькой девочкой, которая попыталась сбежать из борделя, куда ее продали такие же как Урсула ублюдки, и жестоко за это поплатилась.
Она просто трусливая сука, и понимание этого забивается в глотку жирным черным пеплом крематория.
- Тебе страшно, Урсула? - в черных глазах смех и какое-то извращенное любопытство.
Словно они сейчас находятся где-нибудь не здесь, не среди воняющих потом, кровью и смертью тел, в каком-то бараке, за дверями которого стоит здоровенный нигер с автоматом, готовый, в случае чего, дать очередь в спину тем, кто вздумает совершить попытку побега. И тогда на их телах откроются кровавые поцелуи ран, которые Урсула видела не раз, не два и не двадцать два раза. Но она и не собирается бежать, просто не видит в этом смысла. Им с Кагами вообще повезло, что их приняли за обычных вояк. Наемников бы расстреляли на месте, не особо вдаваясь в подробности. Бешеных псов войны никто не любит, и стараются не оставлять за спиной даже раненных. Бешеная собака способна вцепиться в горло, даже если перебить ей все лапы.
- Тебе страшно?
Да, да, да! Сто и один раз да, ей страшно как никогда, но Урсула никогда не признается в этом. Особенно перед Кагами. Особенно сейчас, когда из его ноги торчит белая, как сахарная голова, кость, а он только смотрит на нее своими черными глазами, в которых невозможно увидеть ничего, даже своего отражения. Словно не глаза, а чертовы торфяные болота, угодить в которые значит пропасть навсегда. Сгинуть. Быть превращенным в хорошо сохранившуюся, с застывшим выражением ужаса и страдания на лице мумию. Как в восковую куклу.
Урсула подскакивает на ноги, - ей повезло куда больше, всех повреждений - огромный лиловый синяк на половину лица, заплывший глаз, да разбитые губы, - лишь бы не слышать вкрадчивого голоса, вкручивающегося в виски подобно саморезам. Они застряли тут как мухи в смоле, вот только мухи потом станут интересной каверной в янтарной капле, и цена такого камня будет куда выше, чем у обычной побрякушки, а их жизни ничего не стоят. Если на пленных вояк еще смогут обменять кого-то из своих, то как только раскроется, что она и Кагами не имеют никакого отношения к войскам ЕС, за их жизнь нельзя будет выручить ничего. Они сдохнут тут, не сейчас, так через несколько дней, или пару недель. Так какая уже разница.
Она колотит кулаком в дверь до тех пор, пока она не распахивается, ослепляя Урсулу на мгновение. Глаза, привыкшие к полумраку, светом дня обжигает, выжигает как белым фосфором. Негр смотрит на нее злобно, словно она перебила всю его семью, вплоть до любимой собачки и надругалась над трупами. Спрашивает что-то на своем обезьяньем диалекте, тыча в ее сторону дулом старенького Калашникова.
- Мне нужны бинты! - Урсула рычит, осознавая, что он не поймет ее, просто не сумеет понять своими крохотными банановыми мозгами, но продолжает гнуть свою линию, - Бинты, и хотя бы бутылка воды! У моего командира сломана нога. Открытый перелом. Рана. Кровь. Понимаешь, или нет, тупая ты обезьяна? В этой дыре он загнется от заражения быстрее, чем доживет до обмена!
Она знает, что никакого обмена не будет. Но это знает только она и Кагами, а потому пока можно гнуть свою линию. Хотя бы какое-то время, а потом они обязательно что-нибудь придумают.
Негр лает в ответ что-то насмешливое, корча рожи.
- Кретин, - почти стонет женщина, - Ну хотя бы позови кого-то, кто человечий понимает. Вода! Бинты! Ферштейн?
Видимо не ферштейн, потому что Урсула получает прикладом в грудь и складывается на пол, как марионетка с оборвавшимися от ваги нитями, сплевывая на земляной пол густую слюну, вновь оставаясь в смраде и полумраке за захлопнувшейся перед самым носом дверью.
Жаль. Она надеялась, что он ее пристрелит. Только в этой надежде Урсула не признается никому. Даже Кагами. Особенно Кагами.
- Бешеная сука, - черные глаза смеются, но по серым вискам скатываются капли лихорадочного пота, - Могла бы просто помотать башкой.
Димитриди устало приваливается к плечу Уилла, пытаясь забыться беспокойным сном, чтобы не слышать стонов других, не чувствовать, хотя бы какое-то время, смрада и ужаса, засевшего в груди огромным черным пауком.
Она просыпается от пинка по ногам, расклеивает слепившиеся веки и склеившиеся от сухости губы. Ее новый приятель, - тот, то не так давно выбил из нее дух прикладом продукта конструкторской мысли одного русского, - мотает головой в сторону выхода. Отлично, просто отлично. Урсула все еще искренне надеется, что ее пристрелят сразу. Она боится смерти, все люди ее боятся, это совершенно нормально, но больше другого она боится боли. Боль от ран - это не так страшно, как то, что с ними могут сделать тупо для развлечения, чтобы хоть как-то выплеснуть свою злобу за «обман», пусть они и сами обманулись, приняв бесполезных наемников за солдат, на которых можно обменять своих попавших в плен бойцов.
Дуло автомата упирается между лопаток, когда она выходит на улицу, закрывая глаза ладонью. Закатное солнце пляшет по ее вымазанному в крови и грязи лицу кровавыми бликами, словно она уже давно мертва. Но ее же вытащили сюда явно не любоваться красотами африканской природы?
Оказывается, тут, все-таки, есть те, кто умеет говорить на человеческом. Урсула повторяет свою просьбу, упрямо глядя в глаза чернокожему громиле. И ждет удара, которого не следует.
- Дадим. А что взамен? - негр скалит белые зубы, по которым очень хочется приложить кулаком.
Но Урсула скалится в ответ, потому что прекрасно понимает, предложить взамен ей нечего.
- Повеселишь нас.
Урсула чувствует, как скулы сводит судорогой от застывшей улыбки-оскала, когда ее выпихивают в центр образовавшегося круга.
Трахать злую бабу, от которой несет потом и смертью, которая покрыта слоем грязи и засохшей крови, чье лицо похоже на половину треснувшей посмертной маски - это не очень весело.
Куда веселее, если она будет танцевать, а ей будут палить под ноги, - патроны бы пожалели, обезьяны! - чтобы красивее танцевалось.
Черные лица сливаются в один непрерывный сверкающий собачьими улыбками хоровод, и Урсула просто перестает замечать что-либо, кроме мутной пелены усталости перед глазами. Очень надеется, что это не слезы, потому что слезы наемника - товар дефицитный, а потому дорогой, и тратить его на каких-то обезьян, это расточительство.
Такое же расточительство, как пытаться промыть крохами выданной ей воды рану на ноге Кагами, о чем он весело сообщает ей, отбирая пластиковую бутылку и прикладываясь к ней губами. Тоже верно, - у них все равно нет никаких антисептиков, чтобы предотвратить заражение, да и вместо бинтов ей выдали какую-то не первой свежести тряпку, которой только полы вытирать, а уж никак не прикладывать к рваной плоти, и Урсула смеется до всхлипа, вцепившись руками в плечи Кагами и уткнувшись лицом ему в грудь. Смеется, а он вторит ей своим бархатистым царапанием, в котором ей чудится перезвон похоронного колокола.
- Тебе страшно, Урсула? - черные глаза смеются, но где-то в самой их чернильной глубине можно рассмотреть боль.
За ними никто не придет. Ни за ними, ни за этими несчастными солдатами, которых точно так же, рядом с ними, выстроили в ряд со смотанными за спиной руками. Не будет никакого обмена, будет бойня. Неясно, откуда обезьяны об этом прознали, но оставлять в живых кого-то они не собираются.
- Тебе страшно?
- Иди на хуй, Кагами, - Урсула широко улыбается треснувшими до крови губами и закрывает глаза.
Когда ее грудь взрывается осколками огненной боли, когда она захлебывается собственной кровью из пробитого легкого, она почти верит, что на той стороне ее будут ждать.
Боль - ее постоянный спутник. Можно нажать непослушным пальцем на кнопку подачи обезболивающего, но его все равно не дадут больше, чем положено. Потому что иначе ее разбитое тело может не справиться с нагрузкой. Долбанные нигеры. Как под ноги палить, так патронов не жаль, а как добить ее контрольным выстрелом в голову, чтоб не мучилась, так это им боеприпасов жалко. Тупые обезьяны.
Она не помнит ничего, что было после. И, наверное, это к лучшему. Сидящий на краю постели Келер преувеличенно бодро рассказывает ей о том, что в лагере нигеров была настоящая бойня. Урсула почти не слушает его, все свои силы бросив на то, чтобы не позволить ровному голосу немца убаюкать себя.
Она не может говорить, из горла торчат трубки, прокушенный язык - неповоротливый распухший кусок плоти. Поэтому она показывает жестом, хорошо известным каждому, когда-нибудь державшему в руках оружие не только в тире.
«Командир».
Келер замолкает, глядя куда-то в сторону. Конечно же она все понимает, но ей нужно, чтобы это было сказано вслух.
«Командир».
- Его не будут хоронить, пока ты не встанешь, - немец поднимается на ноги, хлопая ладонями по коленям, - В его завещании написано, что отходную должна читать ты.
Урсула хочет смеяться, но очень мешают трубки в горле.
Кагами больной ублюдок.
«Вот и отбегался, тварь живучая», - наемница предпочитает делать вид, что не слышит этих шепотков, преследующих ее куда бы она не пошла, - «Вместо него осталась живучая сука».
«Интересно, это половым путем передается?»
«Подстилка Кагами, интересно, куда ее теперь определят?»
«Я слышал, что она уходит из Ландскнехтов».
«Туда и дорога».
Да. Туда и дорога.
